Конец эпохи — это не всегда революция с криками и знамёнами. Иногда он приходит в тихой гостиной, под лампой с бахромой, где на столе рассыпаны таблетки, лежит потемневший пистолет, и часы идут, будто
Конец эпохи — это не всегда революция с криками и знамёнами. Иногда он приходит в тихой гостиной, под лампой с бахромой, где на столе рассыпаны таблетки, лежит потемневший пистолет, и часы идут, будто в такт последнему вздоху. В поздней Российской империи и в первые годы советской власти самоубийство высокопоставленного человека было не столько побегом, сколько последней формой высказывания. Их смерти часто были театральны, но не для публики — для потомков. Словно чиновник или министр, став ненужным, снимал с себя генеральский мундир и уходил с тем же пафосом, с каким читал законы с трибуны.
В Петербурге в последние годы перед катастрофой таких людей называли бессильными Гамлетами. Они ещё писали реформы, но уже знали, что не успеют их внедрить. Среди них были те, кто понимал, что грядёт — и что не будет места ни дворянскому декору, ни старым привычкам. Министр финансов #Абаза ушёл тихо, уединившись в усадьбе, где некогда принимал европейских гостей. Говорили, что он последнюю неделю жизни провёл, упорядочивая бумаги, даже поставил розы в вазу перед тем, как шагнуть в тень. После 1917 всё стало жестче, кровоточивее. Старые элиты были разбиты, унижены, высланы. Некоторые не вынесли. Один из таких — бывший министр юстиции #Щегловитов . Он не ждал, пока к нему придут с ордером. Он надел фрак, поставил портрет Николая II на стол, налил себе стакан рома, зажёг свечу и застрелился. Слуги нашли его уже холодным, а на полу осталась выжженная полоса воска и выцветшее письмо с краткой фразой: «Молчи и умирай с достоинством». Но страшнее были самоубийства уже советских чиновников, тех, кто верил, боролся, строил. Михаил #Томский , старый большевик, в 1936 году — когда стало ясно, что грядёт нечто, перед чем ни стаж, ни заслуги не защитят — оставил записку и застрелился в своём рабочем кабинете. В ней не было эмоций. Только молчаливое отречение: он не хотел быть частью машины, которая теперь дробила своих же. Его смерть пытались замолчать, но по коридорам НКВД тогда ползли слухи: «Томский сам, не дал им радости». Эти смерти — не акты отчаяния, а части парадокса русской бюрократии, где человек мог в течение пяти лет быть министром, пленником, изгнанником и призраком. Многие ушли, когда понимали: неважно, кем ты был, если от твоего имени больше нельзя издавать указ. Они пили коньяк и ставили рядом с собой книгу — Библию или Гегеля, часто — томик Пушкина. Они не ждали пощады. Они уходили, как будто принимали последний, абсолютно личный закон: умирать следует до того, как наступит фарс. В этом — трагедия уходящей элиты. Не в крови, не в страхе перед новой властью. А в осознании, что уже никто не помнит, кем ты был. Что смерть становится способом хоть как-то удержать лицо — пусть уже без света лампы, но ещё с остатками имени.
