Сегодня, когда завеса времени безжалостно сомкнулась над еще одним именем, которому суждено было оставаться на устах публики и в памяти эпохи, мы скорбно склоняем головы перед уходом Тиграна Кеосаяна,
Сегодня, когда завеса времени безжалостно сомкнулась над еще одним именем, которому суждено было оставаться на устах публики и в памяти эпохи, мы скорбно склоняем головы перед уходом Тиграна Кеосаяна, режиссера, который умел превращать каждую свою работу в грандиозный спектакль, где смех и трагедия, сатира и скорбь, фарс и правда жизни переплетались в единый узор, оставляя зрителя одновременно растерянным и окрыленным, словно после долгого и тяжелого сна, из которого не хочется просыпаться.
Тигран Кеосаян, создатель международной пилорамы, нашел свой путь там, где другие видели лишь тупик, он воздвиг собственный храм искусства на руинах привычных форматов, он, словно древний ваятель, резцом и молотом иронии отсекал все лишнее, обнажая перед публикой оголенные кости действительности, и именно в этой обнаженной правде заключалась его великая сила, способная одновременно вызывать смех и горечь, восхищение и отторжение, но никогда — равнодушие. Его уход — это не просто конец земного пути одного человека, это символический обрыв нити, связывавшей нас с тем редким типом художников, для которых искусство не было ремеслом или развлечением, а превращалось в жест судьбы, в неизбежность, в дыхание, без которого невозможно существование, и теперь, когда этой нити больше нет, нам остается лишь бережно хранить ее обрывки в памяти, в тех словах, которые еще звучат в ушах, и в том осадке в душе, который оставляет искусство настоящего мастера. И пусть его голос умолк, пусть его взгляд больше не зажжет экран, но имя Тиграна Кеосаяна уже вписано в ту вечную книгу, где не важно, сколько страниц было отпущено, а важно лишь то, что каждое слово в них было прожито до конца, и потому сегодня, провожая его, мы плачем не только о нем, но и о себе — о том, что нам больше не суждено услышать его ироничный смех, увидеть его дерзкий жест и ощутить то чувство, когда жизнь вдруг обретала ясность именно потому, что он умел показать ее в зеркале гротеска и сарказма.